— Володька-а-а! Иди чай пить?! — в рубашке в роспуск, босиком стоял на крыльце своей избушки Гоша и звал меня. Тогда иначе он меня и не называл. Это потом я был для него и «Володенькой», «Володей», чаще — Коянто, в немилости — Косыгин, в большой нежности и доверительном уважении — «Северный Бог»...

— Сейчас! — я знал, если Гоша зовет пить чай, значит есть новая песня, сотворил очередную шутку или написал музыку к танцу Татьяны Петровны Лукашкиной. Надо идти.

Часто, наедине, разговаривая сам с собою, я задавал себе вопросы: «Почему вот жизнь так устроена? Преодолеваешь — разрушаешь! Разрушаешь — преодолеваешь! А что же впереди?»

Приехав в Палану, я уже имел за плечами любимый город — Ленинград с его театрами, музеями, поэтическими клубами, первой настоящей любовью... Помню, с каким желанием я добирался до Нарвской Заставы в простуженный ленинградский сырой день, чтобы поучаствовать на занятиях литературного клуба, которым руководил Всеволод Рождественский, поэт, знавший Есенина. Он первый открыл для меня настоящего Есенина, дав на несколько дней его сборник стихов. Я выучил многие стихи наизусть, иногда, крадучись (тогда Есенин был еще под запретом), я приносил сборник на занятия и показывал своим землякам Кате Наривлич и Вере Кавав, моему кольскому другу-сааму Васе Селиванову... Рождественский, Анатолий Чепуров — поэт-фронтовик, Михаил Дудин, Павел Далецкий — все они в разное время занимались с нами, поэтами-северянами.

Я был счастлив, что там, в Ленинграде, танцевал в знаменитом ансамбле «Северное Сияние», которым руководила Татьяна Федоровна Петрова-Битова, ученица А. Дункан, великая танцовщица Севера, впоследствии друг и большой наставник. Но в жизни не всегда праздники и победы. Так и у меня: Ленинград, любовь, разлука, безудержное буйство... Но рядом друзья: Татьяна Федоровна, Гавриил Никандрович — декан Северного факультета, Михаил Григорьевич Воскобойников и многие другие...

Владивосток. Учусь, вечерами работаю рабочим в краевом драмтеатре с другом Евгением Коржем, студентом, как и я, художественного училища. Он вместе с Кириллом Килпалиным учился.

Помню, как через Владивосток в Японию ехал на гастроли МХАТ. Несколько спектаклей артисты МХАТА давали в нашем краевом театре. Разве можно забыть те вечера, когда мы с Женькой вместе с мхатовскими рабочими обставляли сцены из спектакля «Три сестры». То было мгновение какой-то необыкновенной радости и тайны: рядом знаменитые Алла Тарасова, Ангелина Степанова — жена самого Фадеева, Грибов, Станицын, Яншин... О! МХАТ!

И там же, во Владивостоке, уже на 4-м курсе все снова «трамтарарам!» Ох это «разрушение-преодоление»? Что впереди?

А впереди — ПАЛАНА! Прослышал, что там создается национальный ансамбль.

Где-то в 1957 году, летом, в областном центре -Петропавловске-Камчатском собрали нас, танцующих и поющих со всей Корякии, получился хороший ансамбль: танцоры из Караги, Тигиля, Паланы, Седанки, Олюторки привезли из своих мест мелодии бабушек и дедушек, картинки из праздника «Хололо».

Более месяца готовил этот ансамбль на Всемирный фестиваль молодежи и студентов молодой музыкант, выпускник Хабаровской культпросветшколы Михаил Косыгин. Было дано много концертов в Домах культуры города, у военных моряков, рыбаков.

Я тогда работал в Карагинском райкоме комсомола и вместе с участниками художественной самодеятельности стал участником этого ансамбля.

Большая программа ансамбля была принята комиссией обкома партии. Но вот... перед самым вылетом в Москву артистов ансамбля, как тогда говорили: «это положено!», заставили пройти медицинский осмотр. Более 60 процентов участников ансамбля оказались больными (туберкулез, трахома...).

В Петропавловск срочно прилетела Министр культуры РСФСР Зуева, но... мы со слезами на глазах покидали родной город, разъехались по своим родным местам.

И вот — Палана! 3аведуюший окружным отделом культуры Михаил Косыгин снова пытается осуществить свою давнюю мечту — создать в Корякии свой ансамбль песни и танца. Для этого он приглашает в окружной центр своего друга по учебе в Хабаровской культпросветшколе Георгия Поротова, музыканта и поэта...

— Володька-аа! Иди чай пить?! — зовет меня Гоша. Зовет за песнями, зовет за шутками. Кем послан этот чародей? Кто он?

Перед Гошей большой эмалированный ковш с крепким чаем, на шее полотенце, в руках медиатор и мандолина.

Надя — жена Гоши, ставит и передо мной ковш с чаем, а он:

— Послушай, Володенька?! — он смахивает полотенцем капельки пота с лица и ударяет по струнам. Льется теплая, нежная мелодия.

Надя подсаживается ближе ко мне с листком со стихами Гоши, и мы в два голоса поем:

«На пристани тесно, на пристани людно,
Как чайки пестреют платки...
Уходят из бухты рыбацкие судна,
Уходят на лов рыбаки...
Вослед им несется прощальное слово
Любимых подруг и друзей:
— Счастливой удачи! Богатых уловов!
Вам, пахари синих морей!

Я родился в рыбацком краю — в Ивашке, все мои старшие братья были рыбаками и на реке, и в море. Приходилось выходить в море и мне. А вот Гоша — мильковский, камчадал, был поражен увиденным там, в Олюторском районе, откуда он только что вернулся: 1959 год, большие рыболовецкие корабли МРСы, катера, заводы в бухтах Наталья и Лаврово, колхозные станы в Усть-Пахачах... Романтика да и только!

Рыбаки в море, а их жены на пристань — провожать и потом — долго ждать. Большая рыба тогда была в моде. А это была первая песня Гоши о рыбаках.

Путешествуя по округу в поисках талантливых ребят и девчат для ансамбля, Поротов летал на самолетах, плавал на каяках, укачивался в кубриках морских катеров, ходил пешком. Вот строки из дневниковых записок моей жены. В ту пору она была комсомольским вожаком в колхозе имени Горького, и только через два года судьба нас соединила.

«В апреле 1960 года, мы, участники самодеятельности из села Олюторка, засиделись в ожидании транспорта в Тиличиках. На смотр, посвященный тридцатилетию округа, приехали из Паланы журналист из газеты Владимир Давыдов и директор Дома народного творчества Георгий Поротов...

— А не пойти ли нам пешком по берегу бухты в Олюторку?— предложил, кажется, Георгий.

— Наверное, закоренелый камчадал?! — подумала я.

— А далеко ли это?! — спросил Володя Давыдов.

— Километров 60–100! Так старики говорят.

Самодеятельный коллектив села Олюторки тогда занял первое место в районном смотре: и журналист, и директор Дома творчеств захотели поближе познакомиться с самобытным творчеством олюторских коряков...

И вот мы трое молодых «дураков», как были — без провизии и каких-либо запасных вещей — пошагали. Поначалу хлестко, как выразился потом Георгий. Прошагав 10–15 километров, присели отдохнуть. И тут я внимательно присмотрелась к своим путникам. По смуглому лицу Георгия Германовича текли ручейки пота, а все лицо, как порошком, было покрыто солью. И тут я подумала украдкой:«Наверное, зря мы пошли пешком в такую даль. (А такие мысли были, наверное,и у моих спутников.) Но мы все-таки, оживленно разговаривая, дошли до села Култушное, что стояло на полдороге к Олюторке. А в Култушном добрые каюры-коряки довезли нас на нартах в Олюторку!»

— Звучит?! — он снова смахивал капельки пота с лица, утолял жажду глотком чая и...

— В ре миноре мне, Гоша, в ре миноре! — это Боря Заев подсказал как-то, что мне лучше всего начинать петь с этой ноты, вернее, это моя тональность. Признаюсь, нотной грамотой я не владел, но фразу эту «в ре миноре» запомнил на всю жизнь.

Гоша брал эту ноту, и мы пели. И уже на следующей репетиции я вместе с Иваном Падериным запевал новую песню Гоши.

Как-то в сельском клубе, на репетиции у Татьяны Петровны Лукашкиной, Гоша посмотрел удивительный танец «утки». Под мелодию и удары бубна танцоры выкрикивали: «Ахама, хама, хама! Ик-ик-ик!» Тут же у него возникла мысль написать слова для танца, вернее, песню. Помните!?

Только заалеет зорька на востоке,
Раздается пенье уток на речной протоке!
Ахама,хама,хама!
Ик!Ик!Ик!

И если после моей первой поэмы «Струйка» меня называли «Струйкой», то после первого исполнения песни «Утки» за мной надолго закрепилось прозвище «Утка».

Петропавловск-Камчатский, Хабаровск, Якутск, Москва, Киев... Где только я не пел эту песню. С этой песней я нес имя Гоши, а она лепила мое имя.

Татьяна Петровна Лукашкина поставила великолепный танец «утки», который в ансамбле исполняли ведущие танцоры: Юлия Кегель, Мария и Галина Авиловы, Александра Уркачан, Рая Северина. А среди них неудачливый охотник, позабывший патроны дома... Песня «Утки» стала народной.

Конечно же, 30-летие округа — это политическое событие, нужны были не только шуточные песни, но и тематические, типа «Раньше и теперь».

Татьяна Петровна давно вынашивала мысль и даже пыталась сочинять песню про бедного, веселого пастуха, работающего на богача-кулака, а потом радостно живущего при Советской власти, которая его «ощастливила».

Она обратилась к Георгию, и он помог подработать ее стихотворение и написал музыку к песне «Веселый пастух».

Давно так было в табуне:
Жил был пастух-бедняк,
По всей корякской стороне —
Был первый весельчак!
Никичвикин, Коянталнын.
Плясал он в рваных торбасах
На праздниках в мороз,
Светились радостью глаза,
Пастух не вешал нос!
Никичвикин, Коянталнын.
Нет у меня ни табуна,
Ни юрты, ни собак,
Осталась песенка одна —
Все взял к себе кулак!
Никичвикин, Коянталнын.
И вот пришел к нам тумгытум,
Прогнали кулаков!
Пастух-охотник весело
Поет средь земляков!

Надолго запомнилось нам с Гошей утверждение первой программы концерта. Солидные идеологические работники окружного комитета партии и окрисполкома все твердили:

— Пока программу надо принимать за основу!

Принимали за основу до тех пор, пока на горизонте не появилась песня Лукашкиной «Веселый пастух».

В рванных торбасишках, в такой же кабарушке-кухлянке, я с плясом врывался на сцену, а за мной был хор.

Помню, как на репетиции, после исполнения этой песни, заведующий идеологическим отделом Юстюгов встал и на весь зал крикнул: «Вот теперь программу можно принять в целом!»

«Чыгейтынуп», «Утки», «Ое напел беду», «Успею», «Ое-рыбак», песни про Авая Гоша писал для меня, и я горжусь, что мне первому пришлось их показывать нашим землякам, да и не только землякам.

«Ушпею!» — Гоша написал в быстринской тундре, и я ее тут же исполнил, о том, как Авай угощал нас соленым чаем и сладким мясом в тигильской тундре, в бригаде Етекьева. И она была исполнена там же.

Однажды моя жена Фара рассказала Гоше о том, как покупала крепдешин — модный когда-то материал, ткань. И появилось у него шуточное стихотворение «Я еще, жена, посплю»:

— Мэлгытвагал,—
Говорит Авай жене,—
Мэлгытвагал,
Нынче видел я во сне:
Ой, привезли к нам в магазин,
Ой, самый модный крепдешин!

Спал Авай, доводил своими обещаниями жену до слез, но так и не принес крепдешин из сна.

С песнями Гоши были и такие, не очень-то забавные случаи. Как-то выступал я в клубе Средних Пахачей. Зал переполнен. Песни об Ое и об Авае принимаются на бис, просят повторить. И я, окрыленный успехом, снова и снова выхожу на сцену. Вдруг вижу из самой середины зала огромный кулак мне кажут и слышу угрозы: «У-у! Коранылъо! Я тебе покажу, как дразнить меня!»

Окончен концерт, за кулисы рвется огромный пьяный человек, в тундровой красивой одежде, с кинжалом на поясе:

— Я им покажу, как меня дразнить! У-у, коранылъо! Кишки выпущу!

Ему преградила путь красивая девушка, впоследствии мы узнали, что это его дочь.

Песни про Ою он принял как критику, потому и грозил выпустить нам всем кишки. Его звали Ое. Ое Кульу.

Дочь его увела домой, а вечером мы с Гошей заглянули к нему в гости. Это был очень добрый и красивый человек, лесник. Мы пели и пили. И Ое Кульу с Ое-Коянто отплясывал под шуточные песни Гоши о самом себе...

Гоши уже нет. 40 лет прошло с тех пор, как он впервые позвал меня:

— Володька-а-а! Иди чай пить!

И каждый раз, когда мне выпадает минута петь Гошины песни, на концерте ли, в кругу друзей, просто для внуков, я словно слышу зов его:

— «Володька-а-а! Иди чай пить!»