Об этом событии, происшедшем более двухсот лет назад, написано немало. Но несмотря на обширную литературу, оно остается одним из наименее изученных эпизодов нашей истории. Речь идет о так называемом бунте Беневского.

Конец XVIII века. Самый отдаленный восточный край Российской империи — Камчатка, ее бывшая столица — Большерецкий острог, сорок обывательских домов, церквушка, канцелярия. Так случилось, что к началу 70-х годов судьба свела сюда десятки разных людей: казаков и солдат, купцов и посадских, промышленников и ссыльных.

Осенью 1770 года на Камчатку прибыли два транспортных судна, галиоты «Святой Петр» и «Святая Екатерина», с очередной группой секретных арестантов на борту.

Поляк Мауриций Беневский, швед Адольф Винбладт, отставной ротмистр бывший помещик Ипполит Степанов, бывшие поручики Иоасаф Батурин и Василий Панов еще в дороге составляли план побега и в городе Охотске сумели раздобыть оружие. Но эти люди, будь они и семи пядей во лбу, не смогли бы произвести и сотой доли тех беспорядков, которые произошли в Большерецке, не сложись там определенных условий для недовольств и бунта. Промышленники, обозленные самодурством начальства, жадностью купцов, конфликтами с обывателями, проклинавшие свою долю и весь божий свет, увидели во вновь присланных арестантах товарищей по несчастью, а значит, единомышленников и союзников.

В ночь на 27 апреля 1771 года промышленные люди купца Холодилова, возглавляемые приказчиком Михаилом Чулошниковым, и ссыльные во главе с Беневским, вооруженные, ворвались в дом камчатского командира капитана Григория Нилова. Никто из казаков и солдат, находившихся в ту ночь в комендантском доме, не пытался оказать сопротивление. Капитану Нилову не раз сообщали об «озорничествах», «чинимых» ссыльными. Можно, конечно, сославшись на его постоянное пьянство, допустить, что он не сумел вовремя понять взрывоопасности складывающейся ситуации. Но ведь накануне бунта в канцелярию приходили штурманские ученики Измаилов и Зябликов, предупреждая караульных, «что де будет худо», и, тем не менее, никаких мер предосторожности предпринято не было. Измаилов объяснял это тем, что караульный солдат Еварлаков был пьян, тот же утверждал обратное. Теперь невозможно разобраться, кто прав. Но казаки, разбуженные среди ночи стуком в дверь, если и поняли, в чем дело, то как-то воспрепятствовать злодеям не могли. Или не хотели?

Сын коменданта Иван, испугавшись шума, бросился в спальню к отцу. Тот уже не спал, сидел на кровати и с тревогой прислушивался. Иван сообщил, что «пришли многие люди и в двери ломятся». А когда крики и топот стали слышны у самых дверей комнаты, он кинулся к окну и выбрался на улицу. Что происходило в это время в покоях коменданта, неизвестно. Действительно ли Нилов пытался душить Беневского, схватив за шейный платок, и Панов, спасая своего предводителя, выстрелил в него, или же это не более, чем литературная версия? Как бы то ни было, случайно или преднамеренно, но капитан Нилов был убит.

Все, кто находился в доме, были арестованы, за исключением спрятавшегося в уборной Ивана Нилова и казака Ивана Дурынина, залезшего с испугу под стол. Оставив караульных, бунтовщики двинулись к канцелярии.

В это время казак Артемий Пашков пошел бить в колокол часы, увидел вооруженных людей и единственное, что успел сделать, «необычайно ... скрычал караул». Его втолкнули в сени, и за ним в канцелярию вошли Беневский, Винбладт, штурман Чурин и промышленники. Затем промышленники и ссыльные, обойдя обывательские дома, собрали все оружие.

Большерецк сдался без боя, если не считать нескольких выстрелов из дома казачьего сотника Черного, за что он и был посажен под караул в «гобвахту». Утром большерецким жителям объявили, что командир капитан Нилов умер от чрезмерного употребления огненной водки. И хотя его пьянство было официально признанным, этому не верили, но, не желая разделить участь Черного и других арестованных, любопытства и недоумения не проявляли.

По повелению Беневского в канцелярию был приведен канцелярист Спиридон Судейкин. Ему приказали написать текст присяги цесаревичу Павлу, а затем отправиться в церковь, где со священником Симеоном приводить к ней всех, кого пришлет Беневский, что Судейкин «из-за страху» и сделал.

Первыми присягали «морские служители» во главе с командиром галиота «Святой Петр» штурманом Максимом Чуриным. Несколько раньше, возможно, еще до бунта, кем-то из русских ссыльных было написано «Объявление» в Сенат, выдвигающее ряд обвинений Екатерине II, называющее ее правление незаконным и подвергающее резкой критике положение дел в России. В материалах следственного дела текст «Объявления» находится перед текстом присяги и составляет с ним единое целое. Многие авторы утверждают, что «Объявление» подписали все участники бунта, за исключением Петра Хрущева, но никто не упоминает, что часть подписей стоит под самим «Объявлением», а часть — под присягой. Ни один человек не расписался дважды. Что же касается количественного состава подписавшихся, то простейший арифметический подсчет показывает: если исключить Хрущева и семь женщин, «Объявление» и присягу не подписали еще девять человек. Среди них Александр Турченинов. Но ведь нелепо предполагать, что бывший камерлакей Анны Иоановны не знал грамоты! И наоборот, под «Объявлением» стоит подпись промышленника Алексея Савельева (причем, не только за себя, но и за девятерых своих товарищей), но его имя отсутствует в списках сподвижников Беневского. Объяснений этим противоречиям пока нет.

Беневский составил «Манифест» на латыни, изложив в нем историю своего пути на Камчатку. Под «Манифестом» стоят две подписи: самого Беневского и Винбладта.

29 апреля на построенных паромах, прихватив с собой оружие, порох, продовольствие, денежную казну и «мягкую рухлядь», команда Беневского отправилась из Большерецка по Большой реке к ее устью. Понадобилось несколько дней, чтобы освободить ото льда находившееся в Чекавинской гавани казенное судно. И по завершении всех работ галиот «Святой Петр» под командой штурмана Максима Чурина 12 мая вышел в море, увозя с Камчатки 70 человек, не пожелавших оставаться подданными матушки-императрицы Екатерины Алексеевны.

Более двух веков это событие не дает покоя исследователям. Но даже поверхностное ознакомление с литературой оставляет впечатление недосказанности и противоречивости. А в процессе работы с архивными источниками возникает ряд вопросов, большинство из которых остается пока без ответов.

Немногие авторы пользовались непосредственно документами следственного дела. В основном же работы, посвященные истории большерецкого бунта, написаны на материалах печатных изданий.

Прежде всего это мемуары самого Беневского, вышедшие в свет на многих европейских языках: французском, английском, немецком, чешском, польском — и бывшие бестселлерами в течение чуть ли не двух столетий, но до сих пор не переведенные на русский. Они стали той самой основой, на которой сформировалась литературная легенда и своеобразный ореол национального героя вокруг имени Мауриция Беневского. Большую роль в этом сыграли произведения Юлиуша Словацкого и Вацлава Серошевского. На них воспитывалось не одно поколение поляков, происходило становление национального самосознания.

Кроме мемуаров Беневского, следует отметить частичную публикацию русским историком В. Н. Берхом «Журнала, сочиненного ... канцеляристом Спиридоном Судейкиным» в «Сыне Отечества» за 1822 год, названного им почему-то «Записками канцеляриста Рюмина». Многие авторы в своих исследованиях используют работы А. С. Сгибнева, который излагает, скажем так, официальную версию события и приводит список сбежавших с Камчатки, но далеко не полный. И если ссыльные и казаки названы поименно, то промышленники представляются сплошной, серой, аморфной и безликой массой. А ведь они были основной силой большерецкого бунта, за каждым неназванным именем стоит конкретный человек со своей судьбой, со своими бедами и радостями. Именно такие человеческие судьбы составляют время. И невозможно понять ту или иную эпоху, не поняв мыслей, устремлений, надежд ее людей.

Пожалуй, первым попытался рассмотреть дело Беневского с точки зрения некоторых русских участников бунта и на основе архивных материалов Сергей Вахрин в своей статье «Экипаж мятежного галиота» («Вокруг света», 1990, N 2-3), (а также в его романе-исследовании «Встречь солнцу» (Петропавловск-Камчатский, издательство «Камшат», 1996 г.), который мы представляли читателю в первом номере нашего журнала. Ред). Результатом его работы стали яркие и подробные портреты команды «Святого Петра». Я лишь хочу дополнить их несколькими штрихами.

В литературе сложились определенные традиции в рассмотрении некоторых фактов. Одна из них связана с именем Беневского, который представляется гениальной личностью и во всех отношениях положительным героем.

Однако детальное изучение документов проливает свет на многие темные стороны этой истории, одновременно и знаменитой, и малоизвестной, и помогает разрушить стереотипы в отношении той или иной личности.

К примеру, накануне выхода «Святого Петра» в море Беневский, призывая в свидетели Бога, дал клятву при любых обстоятельствах защищать интересы последовавших за ним людей и быть верным присяге его императорскому величеству Павлу Петровичу. Дальнейшие события показали, насколько лицемерна была клятва этого «благороднейшего» человека. В доказательство приведу цитату из следственного дела: «... приехав в Макао, называвшийся бароном в губернаторе усилился, зачел нас бить, офицеров бранить, не велел молиться образам и по-нашему креститься, велел называться унгерами. Мы все терпели. Наконец, стал государя поносить и сказывать про какого-то принца Алберта, что де он ваш государь, и ту-де присягу не во что ставлю...»

Здесь же, в Макао, Беневский продает португальскому губернатору галиот и зафрахтовывает два французских судна. И вся теперь уже бывшая команда «Святого Петра» отправляется во Францию. Вся, за исключением оставленного в тюрьме за неповиновение Ипполита Степанова и еще семнадцати русских, сломленных непривычно жарким влажным климатом, а возможно, и предательством командира. Семнадцать раз в списках, переданных русскому представителю в Париже Н. К. Хотинскому, повторяется фраза «умре в Макао ...» Семнадцать судеб. Семнадцать трагедий.

Но далеко не все те, кто ушел из Макао, остались живы. В береговом госпитале на Маврикии «за болезнью» в ожидании своего последнего часа оставлены еще четверо. Среди них был человек, благодаря которому к бунту примкнули промышленные работники купца Холодилова. О нем практически нет сведений в литературе. И, тем не менее, он оказался вовлечен в описываемые события еще за два года до прибытия на Камчатку секретных арестантов. В следственных документах о нем говорится так: «находящийся под караулом по делу холодиловскому камчидал Сидор Красильников».

Но начнем по порядку. По мнению С. Вахрина, причиной бунта стал конфликт промышленников со своим хозяином тотемским купцом Федосом Холодиловым, который, чего-то выгадывая, три года (!) не отправлял их на промысел. А во время жестоких штормов приказал выходить в море. Судно разбилось. Промышленники вернулись в Большерецк, где и хорошенько припугнули хозяина, после чего купчину хватил удар, а они примкнули к заговору ссыльных.

На первый взгляд, все предельно просто и ясно. Но стоило углубиться в источники, как появились вопросы. Почему в материалах следствия не упоминается о подобном инциденте накануне бунта? Как могло случиться, что подштурман Софьин, проводивший «предварительное» следствие и скрупулезно занесший в реестры каждую мелочь, вплоть до ветхой сабли и железной кружки, «забыл» о купце, пострадавшем от рук злодеев? Все эти вопросы так и остались бы без ответов, если бы не уголовное дело, датированное 1768-м годом (то самое, «холодиловское»), опись которого хранится в Государственном архиве Иркутской области. Где само дело, да и сохранилось ли оно до наших дней — неизвестно. Но и опись документов, сделанная в Иркутской уголовной палате, позволяет прийти к некоторым выводам.

С. Вахрин совершенно прав относительно трех лет, проведенных промышленниками в Большерецке, только отнюдь не по прихоти хозяина, потому что к моменту большерецкого бунта он уже три года, как был мертв. Причем в описи вполне определенно говорится об умышленном убийстве, в котором обвинялись четверо: камчадалы Максим Чуркин, Михаил Новограбленный, Сидор Красильников и казак большерецкой команды Иван Васитинский. Но были ли причины и обстоятельства убийства именно такими, как описал их Сергей Вахрин? Возможно. Отсутствие самого «холодиловского дела» не позволяет ответить более определенно. (После смерти Федоcа все имущество формально перешло к его племяннику Алексею Холодилову, за отсутствием которого бывший тогда камчатским командиром капитан-лейтенант Извеков передал выброшенный на берег промысловый бот и, очевидно, его команду в полное управление холодиловскому приказчику Михаиле Чулошникову.)

Арестованные Васитинский и Красильников были оставлены в Большерецке, а Чуркин и Новограбленный отправлены в Охотск, возможно, для дальнейших допросов. Но следствие затягивалось и, чтобы охотским подушным плательщикам не приходилось на свои средства содержать арестантов, местное начальство решило отослать их назад, что и было сделано с первым же отправляющимся на Камчатку казенным кораблем. К месту назначения судно не прибыло: очевидно, потерпело крушение. Даже если кто-то из его команды и пассажиров и остался жив, установить это не предоставляется возможным. Примерно в то же время в Большерецке умирает третий арестованный — казак Васитинский. А Сидор Красильников в ожидании правосудия, которое почему-то совсем не спешило свершиться, содержится в Большерецке под караулом вплоть до апреля 1771 года, когда он примыкает к бунту и покидает Камчатку в составе команды «Святого Петра».

В описи сказано, что сделал он это «по наущению канцеляриста Портнягина». Кто этот человек? Какова его роль в судьбе Красильникова и в событиях бунта? В материалах следствия его имя встречается лишь несколько раз и никак не связывается ни с Беневским, ни с Красильниковым. Почему? Ответа нет.

Но и на Маврикии история Сидора Красильникова не кончается. Польский исследователь Эдвард Кайданьский утверждает, что он вернулся на Камчатку, долгое время благополучно здравствовал и в 1794-м (спустя 23 года после бунта) рассказывал о своих приключениях с Беневским польскому ссыльному. Возможно, существуют какие-либо документы, подтверждающие его возвращение. Но о них ничего не известно, а значит, нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть версию Кайданьского.

С отсутствием документов связана и другая проблема. Как известно, Иркутск был административным центром губернии, в состав которой входила и Камчатка. Поэтому иркутский генерал-губернатор А. И. Бриль по долгу службы был в курсе всех камчатских событий. Но не одно это связывает Иркутск с бунтом Беневского. Из семнадцати человек, получивших прощение императрицы и вернувшихся на родину, девятерым местом жительства был назначен Иркутск. Здесь теряются следы восьмерых промышленников, товарищей Красильникова, бывших свидетелями убийства Федоcа Холодилова и участниками убийства Григория Нилова. Эти люди могли многое рассказать, а возможно, и рассказывали иркутянам о своей жизни в Большерецке, о тяготах промысла и опасностях морского пути, о предательстве Беневского, о далекой неведомой Франции, о том, как один за другим умирали люди из экипажа «Святого Петра», и как оставшиеся в живых со страхом ожидали, кто будет следующим. Они многое могли рассказать. К сожалению, мы не знаем что и как, мы даже ничего не знаем об их дальнейших судьбах. И может случиться, что никогда не узнаем: иркутский пожар 1879 года уничтожил ценнейшие документальные свидетельства. Из материалов дела известно лишь то, что бывшие холодиловские промышленники были определены в иркутское купечество. Но для этого необходим значительный имущественный ценз, а при отправлении из Петербурга они получили только самое необходимое: рубашки, валенки, тулупы, шапки.

Одним из девяти был штурманский ученик Дмитрий Бочаров. Он падал прошение разрешить ему остаться в морской службе в Охотске или изучать геодезию в Иркутске. Удовлетворена была вторая просьба. Бочаров получил отставку и некоторое время жил в Иркутске. К сожалению, невозможно что-либо сказать об этом периоде его жизни. В Иркутске же побывали и еще двое из команды Беневского: штурманский ученик Герасим Измаилов и камчадал Алексей Паранчин. Оставленные Беневским на одном из Курильских островов, они сумели вернуться на Камчатку. После первых дознаний в Большерецке и Охотске их выслали в Иркутск для повторных допросов и содержали под караулом до особого распоряжения генерал-прокурора Сената князя А. А. Вяземского. Здесь же находился еще один арестованный по делу Беневского. Священник Алексей Устюжанинов не был в составе команды «мятежного галиота», но принимал непосредственное участие в подготовке побега и лишь в силу стечения обстоятельств не примкнул к восставшим. Но с Беневским ушел его четырнадцатилетний сын Иван. Князь Вяземский в своем распоряжении приказал освободить попа Устюжанинова от наказания, считая, что он и так уже наказан потерей сына. А Иван следовал за своим учителем и командиром до самой его смерти, лишь через семнадцать лет вернулся в Россию и служил до конца жизни на Нерчинских заводах. Встретились ли они с отцом? Или того уже не было в живых? А если встретились, то о чем говорили? Увы, и на эти вопросы ответов нет.

Из материалов следственного дела видно, что никто из участников бунта и лиц, причастных к нему, наказан не был. Чем объясняется подобное монаршье милосердие? Хотела ли императрица подчеркнуть свой статус просвещенной государыни? А может, стремилась поскорее предать дело забвению? Для чего и было запрещено всякое упоминание о большерецком бунте, а документы спрятаны в Тайной канцелярии с надписью Вяземского: «Без докладу Ея Величества никому не распечатывать». Вопросов еще много, и, ответив на один, сталкиваешься со все новыми и новыми. Но ведь каждый ответ приподнимает завесу над прошлым и на шаг, пусть всего на шаг, приближает нас к тем далеким событиям и людям.

Говорят, человек умирает не когда наступает физическая смерть, а когда о нем забывают. Так давайте помнить о тех, кто ушел от нас вчера, и о тех, чьи следы теряются в веках. Право же, они этого заслужили.