Карие, в рыжинках солнца, глаза ительмена Никифора Наседкина возбужденно блестели.

— Ты пойми, девоцка, цто напанцам уцитель во как нузен,— прочертил он краем ладони по горлу. — Цто, мы хузе других? Прослой зимой Колю Юсина из райкома комсомола у твоего брата Кости вытребовал, так в этом — забрали... А кто зе насих детей уцить будет?

Мне Цубаров в походе так говорил: разобьем беляков и будете сами зизнь строить на Камцатке новую, детей грамоте выуците, больсими людьми они у вас будут... А поцему тогда вы в Напану ехать не хотите? Цто, в Напане плохо? Нам уцитель нузен, понятно?! Цтоб свой потом уцитель, напанский, был, цтоб свой доктор напанский, цтоб и нацальник тозе свой, напанский, был... Цубаров говорил, цто так будет. А вы не едете в Напану, не даете нам уцителя... Поехали, Алексеевна, к нам, оцень тебя просу.

И вообсе — ты комсомол или нет: в прослом году на окрузном съезде Советов говорили, цто поголовно всем дать нацальное образование в насем Тигильском районе, а напанцы — цто, на луне зивут, да!? Нет, они тозе тигильские, так цто поехали, Логинова, в Напану. Я районо узе уговорил. И отец твой, Лександрыц, тозе согласен. Так цто поехали, девоцка...

В 1931 году на Культбазе (в Каменском) собрались делегаты северной Камчатки для проведения 1-го окружного съезда Советов. Среди делегатов был и молодой работник Тигильского исполкома Константин Логинов. В перерыве кто-то спросил его:

— Как ты думаешь, Костя, если вашу Тигильскую школу-семилетку мы сделаем кузней молодых учительских кадров. Ты сам слушал в выступлениях, что необходимо начать работу в округе по переходу на всеобщее начальное образование, а вот с кадрами туго. Ваша семилетка единственная у нас, так что все надежды на тигильчан. А?

— Честно говоря, не знаю. Знания в школе дают хорошие. Но ведь одно дело учиться и совсем другое — учить кого-то...

— Это на сегодня не самое главное. Организуем курсы, получите вы основы всего, что в этом деле необходимо. Я говорю о принципе: годны ли ваши тигильчане по своим внутренним качествам к этому — поднять образование до сегодняшних вершин, сделав его всеобщим начальным. А это ведь задача чрезвычайная: работать придется и в стойбищах, и среди недоброжелателей. Ты не улыбайся — по молодости мир всегда только прекрасен. Нет, трудностей выпадет им немало. Справятся ли? Выдюжат? Вот это больше всего нас волнует. Как думаешь?

— В ребятах уверен. Не белоручки. Трудностей никто у нас не боится — где их на Камчатке не хватает.

Наконец-то Елена вздохнула полной грудью — семилетка за плечами. На календаре — ноябрь 1932 года. За окном — зима в рассыпчатых, прокаленных морозами, снегах. А в самых ближайших планах — не замерзнуть на нартах, пока доберутся они с каюром до Лесной. И светлые, радостные были ее дорожные мысли. Школа в Лесной располагалась далеко от села: километра полтора нужно было бежать сюда ребятне. Строили ее еще до революции и, наверное, с желанием лишь бы отвязаться от начальства. Вот и получилось — на дальней окраине.

В школе работали вдвоем — Пантелей Васильевич Лонгинов из Паланы и она, Елена Алексеевна Логинова, тигильчанка — дальняя и кровная родня. Пантелей Васильевич был заведующим школой-интернатом, а Елена Алексеевна... трудно и сказать толком... Лучше уж по порядку перечислить все. Всеобуч — он и есть всеобуч. Учить нужно всех, без исключения: и старых, и малых. И домоседов — оседлых коряков, и кочевников. Тех, кто жил в Лесной, учить труда большого не составляло: утром — до обеда — занимались дети, а после — взрослые. А вот с оленеводами-кочевниками — так просто беда! О взрослых вообще никто пока серьезного разговора не заводил. Для детей же в Лесной и был организован интернат — первый на севере, — в котором Елена стала хозяйкой. Подопечных и два десятка не наберется, а хлопот с ними с утра и до поздней ночи. Ребятишки дичатся, всего боятся, чуть что не так, не по ним — летят, как оленята-каюю, в табуны свои, домой, хоть до этого дома по целине снежной не один десяток километров. Умываться они не приучены, зубы чистить боятся, на постелях под одеялами изворочаются — не уснут, хоть суй их снова в кукуль, супы-каши едят плохо: все бы им только мясо; рубашки и брюки в первый день вообще поверх кухлянок и меховых штанов-канайте понатянули. И смех и слезы.

Понавозишься с ними, сказку на ночь про Кутху расскажешь, кучу белья перестираешь, а там уже сквозь ледяную корку на оконных стеклах растекается по комнате малиновое утро, пора поднимать ребятишек и идти на занятия в школу, нередко занимаясь и со своими, интернатовскими, и с лесновскими вместе. А Пантелею Васильевичу в это время приходилось мчаться на собаках в табуны за беглецами-каюю. Коряки не понимали его — зачем детям жить в казенном доме в Уемлене, если дома лучше. Зачем учиться? Олешкам буквы эти не нужны. Нет, не понимали его оленеводы. Но и не сопротивлялись.

Но верили ли они им, учителям? Или просто полагали, что детям в Лесной будет не хуже, толку же от них в табуне никакого — так что пусть катаются, хоть забава какая. А потом подрастут, выбросят из головы все ненужное, лишнее — и постели эти, и умывание по утрам, и одежду матерчатую, и грамоту. А пока пусть забавляются...

Вот так и прошел первый год. Следующий был уже в Напане. Здесь прозвенел, как весенний ручеек, — напанцы жили весело, тянулись, как шеломайник к солнцу, ко всему новому. От Бога они отказались в числе чуть ли не самых первых камчатских безбожников: церковь отдали под школу — своей школы здесь не было никогда. Смастерили настоящие парты. Вечером собирались в школе всем селом, пели песни, слушали стихи или занимались с неграмотными. Жили же в Напане сплошные Наседкины. Как одна дружная большая семья. И интересовались здесь всем на свете, вопросов Елене задавали множество. И скоро ясно стало учительнице, что знаний после семилетки явно не хватает, что не поспевает она за своими любопытными учениками. И летом 1934 года Елена Логинова направлена на учебу в Ленинград, на подготовительное отделение Института народов Севера. Это была необыкновенная поездка — каждый день, да что там день — час, минута — открытие, чудо, волшебство, сказка. Пароходы, поезда, автомобили, трамваи — все это она видела первый раз в своей жизни. Как и обыкновенных воробьев, зеленых лягушек, юрких ящерок, гибких змей, шустрых ласточек, не говоря уже о величественных зданиях с колоннами, знаменитой реке в гранитных берегах, арках, разводных мостах бывшей столицы Российской империи.

В 1936-м она вернулась домой. И снова замелькало: Палана-Кочевая, Воямполка-Кочевая... Да, теперь уже школы открывались и в стойбищах кочевников. Здесь тоже ликвидировалась безграмотность, создавались предпосылки для перехода на оседлость. Вот тут-то и столкнулась Елена Алексеевна с противостоянием. Дважды сжигали здание школы в Воямполке-Кочевой. Но учительница не сбежала, выстояла. Тогда начали изводить ее страхом: ночью она, зажав кулачками рот, чтобы не закричать, забивалась в угол и горько, навзрыд, плакала. А назавтра снова шла в школу, на уроки. Но классы встречали ее тревожной пустотой — кто-то пустил слух, что придут из леса травяные люди и напустят мор на каждого, кто не желает жить так, как завещали им предки... И родители, в испуге, не пускали ребятню в школу. Нужно было убеждать теперь уже взрослых. Взрослых, которые по-детски верили в сказки.

И снова Ленинград. Здесь уже были многие ее земляки. Таня Слободчикова (она станет знаменитым хореографом Лукашкиной), Иван Жуков, Павел Ласточкин, Корнелий Ноянов; ее друг, первый корякский писатель Кецай Кеккетын из Воямполки... ительмены, коряки, чукчи. И снова бурная институтская жизнь поглотила ее. Лекции тех, чье имя сегодня знает весь мир. Встречи с теми, кого мир уже знал и полюбил. И друг с другом. Они открывали здесь себя самих и остальных. Вспыхивали, как в весенней тундре первые цветы. Незатейливые, скромные. Но с живым семенем. В Ленинграде Кецай написал маленькую повесть о своем отце, бывшем батраке. И стал в двадцать лет основоположником корякской литературы. И так, молодым, ушел в историю — началась война и вместе со многими земляками стал ополченцем и не вернулся с ленинградского фронта. Но по-прежнему по весне расцветает его тундра, вспыхивает огоньками все новых и новых соцветий.

А Елена Алексеевна, не закончив из-за войны учебы, вернулась на Камчатку. К своей работе. Снова на Север: Верх-Парень, Тигиль... Еще на тридцать лет.

А сколько людей, сколько судеб прошло через всю их династию просветителей-педагогов — ведь в 1995 году исполнится 250 лет, четверть тысячелетия с той поры, как несут они жителям Камчатки свет знаний.