В этом году исполняется 100 лет со дня рождения, выдающегося исследователя-японоведа академика РАЕН, д.и.н., профессора Латышева Игорь Александровича, который внес значительный вклад в развитие сотрудничество с соседними с нами странами на Дальнем Востоке.

Труды его общеизвестны и не потеряли своего значения и в наше время. Среди опубликованных Игорем Латышевым 15 монографий такие, как «Русские Курилы. История и современность», «Япония, японцы и японоведы», «Россия и Япония в тупике территориального спора» и ряд других. Он отстаивал принадлежность России всех Курильских островов и одновременно был сторонником сбалансированного, взаимовыгодного сотрудничества с Японией.

Кроме того Латышев И.А. широко известен своими репортажами о Японии, поскольку трижды в разные послевоенные годы (1957-1962; 1973-1978 и 1986-1991 гг.) был спецкором газеты «Правда» в этой стране. Его перу принадлежит около 600 репортажей, очерков, заметок.

Менее знакомы широкой аудитории «Военные дневники», которые москвич Игорь Латышев вёл, когда ему было 16 лет. Эти его бесценные воспоминания, которые сохранил и любезно представил автору для публикации его сын к.и.н. Латышев Александр Игоревич.

Полагаю они имеют не проходящую историческую ценность, как прямого свидетеля того страшного времени, особенно сегодня, в преддверии 80 - летие Победы в Великой Отечественной войне. Мы обязаны помнить и бережно относиться к нашему прошлому, передовая его следующим поколениям.

27.04. 2025 г.
Вячеслав Зиланов

Из военного дневника Игоря Латышева

22 июня 1941 год — первый день войны

 Как удар грома при ясном небе, как свирепый ураган, прогремело известие о войне. И мой рассказ, и поездка в лагерь, и экстернат, на который я хотел поступать, — все было сметено и уничтожено этим ошеломляющим известием. Я опишу здесь этот исторический день.

Было воскресенье. Обыкновенное воскресенье, ничем не отличающееся от другого. В 12 часов мы с мамой были дома. После поверки времени по радио было объявлено, что в 12 часов 30 минут выступит у микрофона Молотов. Последние известия, передаваемые после этого объявления, были также совершенно обыкновенными. Мы с мамой предполагали, на какую тему будет выступление. Мама говорила, что вероятно, будет увеличен рабочий день. Мое мнение было, что заключено какое-нибудь важное соглашение или объявляется война, но не Германии, какой-нибудь южной стране: Турции, Индии. До того времени я слышал разговоры о предстоящей войне и видел подготовку к ней в Москве: всюду строились бомбоубежища.

С волнением, замиранием сердца от неизвестности предстоящего сообщения, несущего нам горе или радость, мы ждали речи. И вот раздался слегка заикающийся голос Молотова. Мы с мамой вплотную подошли к репродуктору. «Граждане и гражданки, по поручению советского правительства… уполномочен заявить… Сегодня в 4 часа утра, вопреки договорам и обязательствам, германские войска во многих местах нарушили нашу границу и подвергли бомбардировке города Киев, Одессу, Житомир, Каунас». Какое у нас было выражение лиц, когда мы посмотрели друг на друга — сложное и почти непередаваемое: в нем было и недоумение, и растерянность, и страх. Мы схватились за руки и слушали, затаив дыхание. «Это разбойничье нападение — падали на нас сухие, запинающиеся звуки, — являются невиданным еще доселе в цивилизованном мире ВЕ-РО-ЛОМ-СТВОМ. Фашистская Германия, поработившая народы Франции, Польши, Норвегии… Бельгии… Греции посягнула теперь…». «Что же это?» — хотела спросить мама и снова обернулась к репродуктору. «Наш народ разгромил полчища Наполеона… То же будет и с зарвавшимся Гитлером!!!». Какое смятение было в моей голове в это время! Я посмотрел в окно — желая увидеть, что делается сейчас в эту торжественную минуту на улице. Все было как обычно: шли пешеходы, ничего не зная о случившемся, на противоположенном балконе стоял маленький мальчик, повиснув на перилах, болтая ногой. «Ничего не знает и не понимает», — подумал я, и чувство жалости к нему мелькнуло во мне. А Молотов продолжал речь и, наконец, прозвучали ставшие лозунгом слова: «НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ! ВРАГ БУДЕТ РАЗБИТ! ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ!!!». Мы стояли с мамой лицом к лицу, не зная, что делать и что говорить. Она побежала на кухню, где стирала белье, потом опять ко мне. «Что же будет? Смотри, из Финляндии, из Румынии — это клещи. Наверное, теперь Япония и Турция выступят. Где бабушка? Надо запастись продуктами. Нет денег. Как же они без подготовки? После двух лет войны», - перебивали мы друг друга. Мысли в голове летели, перебивая и сменяя одна другую. Мне захотелось на улицу — в комнате я не мог сидеть. Я хотел знать: что делается там? Знают ли? Мама распереживалась и, испугавшись чего-то, со слезами на глазах просила меня остаться. Радио молчало минут десять. Потом заиграл марш, который вскоре оборвался. И было объявлено в Москве угрожаемое положение. Приказы живо один за другим вылетали из репродуктора. Впечатление было такое, что вот-вот, что-то случится, что теперь каждую минуту могут налететь самолеты.

Я выбежал на улицу, купить что-нибудь про запас. Прошло всего каких-нибудь 15 минут, но у дверей магазинов уже чернели очереди. По улице Разина, через Красную площадь я вышел на улицу Горького. Все было почти как обычно. Только на Манежной, у здания гостиницы «Националь» и на углу Кузнецкого, против Телеграфа, стояли внушительные толпы народа, которые молча слушали радио. Я смотрел на лица, стараясь узнать впечатление, произведенное на них войной. Но, увы! Лица ничего не выражали.

Продовольственные магазины кишели народом. Моментально были распроданы крупа, чай, сахар, масло и другие гастрономические товары. Однако я успел кое-что купить. К вечеру на улицах стало многолюдно. Из репродукторов, установленных на площадях, раздавались звуки маршей, которые неожиданно обрывались, и голос диктора читал приказы о светомаскировке, о борьбе с очередями, паникерами, спекулянтами и др. Когда начало смеркаться, уже не зажглись, как обычно, пестрые уличные рекламы и вывески, и приветливый свет не лился из черных отверстий окон. К половине двенадцатого мы с мамой были уже в кроватях. Передавались последние известия. Была объявлена мобилизация с 1905 по 1918 год рождения по всей европейской части страны. Передавалось положение о военных трибуналах и другие приказы Верховного Совета. В комнате было темно, а в душе торжественно и страшно. «Ох, как пережить нам это время», — вздохнула мама. Целую ночь, я спал неспокойно. Один раз вскочил во сне, стал перелезать через спинку кровати, и когда мама испуганно спросила меня, что я делаю, я старался объяснить, говорил чепуху, но видя, что мама не понимает, я покорился, лег и моментально заснул.

23 июня

Все следующее утро я с нетерпением ждал известий с фронта. Сводка была немногословная. Содержание ее следующее: «С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Со второй половины дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только в Гродненском и Крыжопольском направлении противнику удалось достичь незначительных тактических успехов…

22 июля — первая бомбежка Москвы

 В серой мгле сумерек, под гул гудков, со всех сторон, из всех переулков стремились люди, перегоняя друг друга. Картина была торжественная и ужасная. Впечатление было такое, что вот-вот покажутся самолеты и все засыплет бомбами. Вероятно, всех бежавших охватил страх и волнение. У меня помимо моей воли щелкали зубы, хотя это и было незаметно для других. От волнения я чуть не кричал, успокаивая мать, бежавшую впереди. Мы спешили через дорогу к зданию Главсевморпути. В нем восемь этажей. В темных воротах была давка. Люди толкались бок о бок, спешили скорее войти в бомбоубежище. Там было много народу. Очень много. У большинства места не было. Однако нам с мамой удалось сесть и занять место для бабушки и Нюры (тетя И.А.). Прошел час-два. Ничего не было слышно. Это объяснялось тем, что наше убежище было под землей и хорошо закупорено со всех сторон. Волнение прошло, люди разместились, многие дремали. Стало душно. Вдруг мы услышали глухой удар небольшой по силе, но внятный. Все зашевелились. Несколько раз, три или четыре, мы слышали это, потом все успокоилось. К двум часам большинство людей спало. Спали на стульях, между стульями, лежа и сидя, бок о бок мужчины и женщины. Только около четырех часов был дан, отбой. Мы вышли на улицу. Уже было светло. Все было как обычно. Я думал сначала, что налета не было. Но на следующее утро по радио было объявлено, что около 200 самолетов пыталось налететь на Москву, но большинство не прорвалось. По Москве уже ходили слухи — где что разрушено. Только к часу дня я поехал к отцу. По пути я увидел первые следы бомбежки: на Манежной у Александровского сада была воронка, ее уже почти зарыли. На улице Герцена сгорело несколько деревянных палаток. У Никитских ворот сгорел Театр революции, возле него еще валялись груды головешек и железа. Стены были все целы. Толпа смотрела на первые жертвы бомбардировки. Передавали друг другу о других разрушениях. Какая-то женщина говорила: «Она небольшая, как бутылка, я, значит, ее взяла да в бочку с водой, она и погасла». Она говорила про бомбу, догадался я. При взгляде на театр у меня мелькнуло чувство какой-то обреченности: наконец Москва почувствовала войну на себе. Отца я встретил у газетной будки. Он упрекнул меня за то, что я не приехал узнать о нем после такой ночи. «Но у нас ничего не было слышно», — возразил я. «А ты знаешь, что на наш дом упало 8 бомб?» — мрачно сказал он. Я был удивлен. «Он цел?» — спросил я. Бомбы были зажигательные, их быстро сбросили с крыши и потушили на земле. Отец показал мне место, где догорала зажигательная бомба. Это было обуглившееся серое пятно на земле. Он показал и отдал мне кусочек сгоревшей бомбы. Все рассказы о множестве сброшенных зажигательных бомбах, о двух убитых ими людях, о фугасной бомбе, которая упала у Спиридоновки, были новы, страшны и ошеломляющи для меня. И опять тогда мелькнуло у меня это чувство обреченности и страха перед смертью. Но больше, хотя еще месяц продолжались налеты, никогда я не испытывал этого чувства. В тот день мы ходили с отцом посмотреть следы бомбежки, но их было мало. На асфальте тротуара иногда попадались черные, с кулак величиной, выжженные и забрызганные чем-то серым воронки. На Садовой у Филатовской больницы во дворе разбило дом фугасной бомбой, был убит один жилец. На углу Спиридоновки упала бомба, да не разорвалась. Вот и все следы.

На следующий день я ходил на Ильинку, там между Наркомздравом и банком в переулке упала фугаска. Взрыв был большой. В банке отвалилась стена, у Наркомздрава вывернуло крышу, отбило всю штукатурку, стены покосились, верхние окна провалились. По всей Ильинке, во всех учреждениях были выбиты стекла, а в некоторых домах и рамы. Кругом валялись груды битого стекла. Только эта бомба произвела на меня впечатление и составила наглядное представление о силе взрыва и о величине разрушения. Теперь стало ясно, что при прямом попадании никакие 6–7 этажей не спасут тебя. На следующий вечер, 23 августа, повторилось то же самое: мы находились в том же убежище Главсевморпути. Я захватил шубу и, расстелив ее на полу под ногами сидящих, смог заснуть. Когда мы вышли, со стороны Красной площади увидели дым. Это горело на Никольской. Из окна нашего дома было хорошо видно зарево, полыхавшее в Замоскворечье. Следующую ночь мы провели в метро. Когда мы подошли к его входу, там уже была огромная толпа. Точно в десять минут одиннадцатого завыла сирена. Все бросились к дверям вестибюля. Страшная давка продолжалась и здесь. Нас вынесло вниз к эскалаторам, а оттуда, медленно двигаясь в духоте и темноте, мы вышли на пути, там пошли быстрее. Мы — это я, мама, Коля, бабушка и Нюра. Отец тоже собрался пойти с нами, но вспомнил вдруг, что забыл часы, и уехал домой за ними, где его и застала тревога. Я никогда до этого не бывал в тоннелях. Зрелище было необычным, когда мы сошли с платформы и вступили в тоннель. Тускло мерцали желтые лампочки, прикрытые колпаками. Высокие серые своды и стены подземелья дышали сыростью. Оно уходило далеко вперед, и по нему в полутьме бесконечной темной вереницей шли люди, неся чемоданы, кульки, сумки. Все было, как в сказке о таинственных страшных подземных царствах, как на пути в ад, по описанию Данте. Детально начал осматривать окружающее. С одной стороны путей тянулись по стене черные ряды проводов и кабелей. На высоте плеча шла узкая прикрепленная к стене дорожка. По другую сторону у стены, скрываясь вдали за поворотом, сидели, тесно прижавшись друг к другу и прислонившись к полунаклоненной стене, люди, некоторые принесли одеяла, некоторые подложили пальто и газеты под спину и голову. Они уже отдыхали. А мы все шли, шагая маленькими шажками по черным, залитым дегтем шпалам. Чем дальше мы шли, тем народу становилось меньше, и мы прибавляли шагу. Наконец там, впереди, уже обрывалась вереница людей, сидящих у стен. Мы сели, подстелив все, что было лишнего, под себя. Сидеть было не особенно приятно и удобно: под нами была не мягкая перина, а острый, покрытый слоем липкого дегтя булыжник. И даже подстелив шубу и мягкое одеяло, мы чувствовали его неприятное присутствие. Мы сидели полулежа, согнув в коленях ноги, чтобы нам их не отдавили идущие. Пока народу здесь было мало, даже холодок пробегал. Но народ шел, все гуще и теснее. Минут через сорок они дошли до конца тоннеля и, не найдя места возле стены, начали ложиться и садиться прямо на шпалы и рельсы. Снова началась давка, крики и перебранка. Некоторые кинулись назад, но принуждены были остановиться и волей-неволей садиться на шпалы. Около часа длился этот гам и шум. Тоннель гудел от тысяч людей, заполнивших его. Стало жарко. Но, наконец, шум стал стихать, многие уже устали. Кто спал, положив голову на колени, кто прильнул щекой к заднему месту соседа, кто, сидя на узелке или на рельсах, бодрствовал. По выступу на стенке, который, как я говорил уже, вился вверху над людьми, гуляли милиционеры и пробегали ребятишки с бутылками и другой посудой за водой к баку. Если встать во весь рост, то по обе стороны тянулся, скрываясь там за углом, сырой тоннель, все дно которого было заполнено пестрой массой людей. Как будто это длинный-длинный вагон, густо забитый пассажирами, без сидений и перегородок. К четырем часам люди сначала поодиночке, потом группами, потом всей остальной массой начали подниматься и двинулись к выходу. Через двадцать-сорок минут обратного пути мы были уже у выхода. В тот день бомба упала на Театральном проезде, разворотив мостовую и трамвайные пути. Некоторые булыжники силой взрыва закинуло в Большой Черкасский переулок, асфальт на десятки метров кругом был засыпан, правда, очень тоненьким слоем земли и песка. Мы, усталые и сонные, двинулись домой, чтобы заснуть на час-другой.

22 сентября

Несколько следующих ночей я провел в подвале нашего дома. Здесь, в отличие от предыдущих ночевок, спать было негде, и к тому же все «шумовое оформление» налета — стрельба артиллерии, отдельные редкие удары бомб и стук падающих осколков снарядов — было прекрасно слышно. Подвал наш не оборудовали. Мы сидели в самой маленькой его комнатке с кирпичным сводом. Почти каждый день в ней сидели, кроме нас, одни и те же лица. Некоторым ночи удавалось заснуть на узкой кривой доске, несмотря на стрельбу, к которой скоро привыкли и разговаривали, не обращая на нее внимания. Бомбардировки не произвели на меня большого впечатления: не было ни непрестанной оглушительной стрельбы, ни свиста падающих бомб, ни рушащихся домов. Пальба бывала только временами, а еще реже стучали пулеметы. Надо отметить, что пушки стреляют не одинаково, одна сильно — оглушительно, другая — глухо, третья издает хлюпающий, хрипящий и одновременно скребущий звук. В общем, голоса орудий — самые разнообразные, иногда очень комичные. Свист бомб слышали раза два-три, я, признаться, и вовсе не слышал. Разрывы бомб были близко раз 5–6. Они сопровождались сильным ударом. Все в подвале слегка вздрагивало, а затем по подвалу пробегала струя холодного воздуха, «ветерок» — это далекая взрывная волна. Частенько где-то далеко вверху был слышен прерывистый гул или, вернее, вой немецкого самолета. Тогда все настораживались. Но все кончалось благополучно. Иногда только нестерпимо хотелось спать. Вот и все впечатления.

Разрушений, причиненных бомбардировками, я видел не очень много, во всяком случае в центре, возможно, на окраинах их было больше. Главные из них: у Никитских ворот памятник Тимирязеву был свален взрывной волной, рядом была большая воронка, ограда и бульвар были уничтожены; на Арбате театр Вахтангова — половина разрушена совсем, в соседнем доме напротив вывалились межэтажные перекрытия; разрушена школа в Трехпрудном; дом в Богословском; маленькое здание милиции у Устинского моста; сгоревший Тишинский рынок — это главное из того, что я видел после бомбардировок. Мне еще несколько раз приходилось бывать в метро в то время, потому что отец, боясь несчастья («Вдруг бомба попадет!»), настаивал на хождении в метро. Москва в то время днем выглядела как обычно, но к вечеру начиналось движение женщин с детьми, старух, стариков, инвалидов к подъездам метро. Часам к девяти там образовывались громадные очереди людей с детьми, узлами, одеялами, пледами. Население, в метро не идущее, ложилось спать как можно раньше, засветло, чтобы как-нибудь выспаться немножко часам к одиннадцати-двенадцати, к обычному времени начала тревоги.

 31 октября

Прошел уже месяц с лишним, как я не садился за дальнейшее писание дневника. Теперь такие времена, что каждая неделя вносит существенные изменения в нашу жизнь. В конце того месяца была взята Полтава. В первых числах октября, после почти двухмесячного затишья немцы начали наступление на западном фронте, как видно, с расчетом до зимы добиться решающих побед, взять Москву. Немцы прорвали оборону под Ярцевым и в других местах. В короткий срок овладели Вязьмой, Брянском и Орлом. Одновременно они повели наступление на юге — на Донбасс и Ростов. Взяли Мариуполь, а позже Таганрог и Сталино. Вчера было объявлено о взятии Харькова. В Москве, несмотря на быстрое продвижение немцев, все было спокойно, и дело ограничивалось разговорами. Все так же стояли очереди за газетами. В последние дни стрельба слышна не только ночью, но даже и днем. По вечерам тревога объявлялась ежедневно. Проводить вечер и спать под аккомпанемент стрельбы стало обычным явлением. Теперь во время тревоги редко кто уходит в бомбоубежище. Я до сего времени был у отца. В убежище мы с ним не ходили ни разу. Правда, надо сознаться, иной раз, когда стреляют близко и сильно, становится страшновато, по телу в такие минуты пробегает дрожь. В те дни меня посетила мысль о бесконечности времени: мир будет жить, но никогда уже не будет меня. Становится жутко, когда заглянешь в бездну бесконечности. Представив перед глазами всю бесконечность времени, я понимаю, что такое смерть. Я теперь верю, что в некоторых случаях вера в судьбу совершенно правильная. Во время бомбежки я верю в судьбу и надеюсь на нее. Все надеются остаться живыми и, однако, чьи-то надежды не оправдываются. Такова уж судьба. Если то или иное событие не зависит от тебя, приходится верить в судьбу. Судьба — это течение событий, не зависящих от твоих действий. Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, начали неистово стрелять на улице. Сейчас в любую минуту на меня может обрушиться бомба. Стреляют все сильнее. Пройдет минут десять, и стрельба стихнет. Придется прервать записи сегодня, так как объявлена тревога. Вдали стреляют. В убежище не пойду, но от окна надо отойти на всякий случай.

20 декабря

Прошло еще полтора месяца. Действительно, 1941–год самый, страшный, самый бурный, полный потрясений и событий. Мир кипит. Война всюду. Долго будет помнить человечество этот год. Сейчас события вступили в высшую фазу напряжения. Скоро Новый год! Кто победит? Что будет? Закончится ли война в будущем году или по-прежнему положение останется неясным? Трудно сказать, невозможно! За эти полтора месяца событий и потрясений происходило, пожалуй, еще больше, чем в предыдущие месяцы. Одно из них благоприятно, другие же печальны. Начну по порядку. На фронте положение изменилось. В первых числах ноября немцы подошли к Туле почти вплотную. На западном фронте в первой половине месяца больших боев не велось. Немцы готовились к решительному броску на Москву, наши — к его отражению. Я по-прежнему был дома. Я прочел несколько книг: «Сестра Кэрри» Т. Драйзера, «Тихий Дон» Шолохова — последняя оставила большое впечатление. Кроме чтения, стоял в очередях, ходил в столовую и читал газеты, специально ездил на Пушкинскую площадь. Читал «Красную звезду» — газету наркомата обороны. В ней корреспонденция с фронтов была подробней. С 7 ноября и до сего времени температура ниже нуля. Небывало ранняя зима! 3 декабря я поступил на экстернат за 9–10 классы. Платить 80 рублей в месяц. Всего 800 рублей. Сначала я считал деньги потерянными, но теперь я переменил мнение. Экстернат находится на Петровке. Но об этом напишу позже.

16 ноября немцы начали второе генеральное наступление на Москву. К 22–23 ноября они подошли к Истре, взяли Клин, Солнечногорск и, двигаясь на Яхрому, подошли к Зеленограду и Талице. Они прорвали фронт южнее Тулы, взяли Сталиногорск, Винев и подошли к Кашире и Зарайску, охватывая Тулу с востока. Но дальше их движение стало замедляться.

К 1 декабря они взяли Истру, Яхрому, но дальше движение их замедлилось. Каширу и Зарайск им также взять не удалось. Танковые дивизии генерала Гудериана повернули от Каширы на запад, стараясь окружить Тулу. Наши войска стали теснить тем временем немцев от Каширы и Зарайска на юг. Кажется, в ночь на 30 ноября было передано сообщение — в последний час. «Еще удар по войскам врага!» — называлось оно. Надо сказать, что, предприняв наступление на Москву, немцы стали наступать на Ростов и 23 ноября заняли его. Однако наша печать об этом ничего не говорила. Только в «Красной звезде» проскальзывали сообщения о боях в «районе Ростова». Числа 25 ноября было опубликовано сообщение о нашем продвижении вперед на 60 км «западнее Ростова». Сообщение 30 ноября было для большинства непонятным, Ростов, считавшийся многими нашим, был взят нашими войсками. Я считаю, что в ростовских боях наши войска впервые добились настоящего успеха. Немцы отступили к Таганрогу. Таково было положение в те дни. Весь конец ноября погода была холодная, минус 7–10 градусов, но снега не было, что благоприятствовало наступлению немцев. Но в начале декабря ударили морозы, да какие!!!! — минус 20–25 градусов. Они длились дня 4–5. Потом посыпал снег, густой и беспрерывный. В два дня он намел глубокие сугробы. Мороз, в основном тоже не спадал…

4 февраля 1942 года

Голодно было жить. Крупы осталось на два раза. Вчера с мамой думали, как будем жить дальше. Я утешал ее. Она говорила: «Мне теперь кажется, что мы никогда не будем сыты, никогда». Я сказал, что люди живут и хуже, наше счастье, что мы живем в Москве — не умерли с голоду. У нас есть полтора пуда муки. Вчера вечером, да и целый день, и по сейчас нету света. В комнате горела керосинка: на ней варился суп. Она же освещала комнату, она же обогревала ее, но керосина уже почти нет. Начал было читать роман Чернышевского «Что делать», но свету было мало — и прекратил. Получил письмо от Коли. Он, по его словам, рядовой красноармеец. Его признали годным, несмотря на инвалидность. Буду переписываться с ним. Уроков очень много, времени мало. На фронте как будто ничего особенного. Сводка сегодняшняя, как и прошлые дни, гласит: «3 февраля на большинстве участков наши войска продолжали вести наступательные бои. Немцы вводят в бой новые резервы. На некоторых участках фронта немцы переходили в контратаки, которые были отбиты с большими для них потерями. Наши войска снова продвинулись вперед». На улице холодно. Морозы не спадают. Средняя температура января была 20 градусов, если не ниже. Небывало свирепая зима.

5 февраля

Учил вчера математику, физику. В класс не ходил. Я замечаю за собой недостаток усидчивости, неумение сосредоточить свое внимание на уроке. Я часто отвлекаюсь и теряю много времени попусту. Стараюсь исправить этот недостаток. Света не будет до 15 февраля. Поэтому буду приезжать домой поздно. Из класса (он находится на Кропоткинской набережной у Крымского моста) я буду ездить к отцу и там заниматься при свете. У него я ежедневно получаю тарелку супа и стакан чая со сладостями, которые он припас. В мире ничего особенного не произошло, по крайней мере газеты не сообщают ни о чем. Вечером читал «Что делать». Был у отца до 9 часов. Ночь темная, черная. Вышел во двор, и сколько ни смотрел, ничего не увидел, кроме черной непроницаемой стены. Минут 20 шел почти ощупью. Неприветлива, неуютна Москва ночью. Как приятно вспоминать зиму прошлого года: улицу Горького, блестящий снег, толпы народу, лучи света, падающие на людей, блестящие автомобили и мостовую, яркие витрины, пылающие рекламы, смех и говор! А сейчас вечером Москва словно вымирает. Пустые черные улицы, редкие пешеходы, спешащие по домам, полутемные трамваи, мрачные, похожие на скалы силуэты зданий, горы скрипучего снега и одинокая луна, печально и тускло мерцающая на небе — вот вкратце облик ночной Москвы 1942 года.

Сегодня утром поссорился с мамой. Она мало ест. Я вижу, что она голодна. И все же она старается положить мне еды побольше, сэкономить на своей порции. Она бледна и выглядит очень усталой и измученной: десять часов работает. Ей надо больше питаться. У нас с ней ежедневно из-за еды происходят споры. Я сегодня вспылил, сказал, что не буду, есть суп и ужин, пока она не перестанет экономить свою пищу. Мы расстались в ссоре. Бедная, мне жалко ее, ей это очень неприятно, но надо же заставить ее есть, иначе она не протянет долго. Сегодня решил действительно супа не есть. Это, может быть, заставит ее увеличить свою порцию, а я испытаю свою силу воли, попробую устоять перед искушением — съесть суп. Неприятно все это, конечно, мне и тем более маме. Мне жалко ее. Она единственный, прекрасный, чистый и честный и любящий человек. Она любит меня самоотверженно, а я так часто огорчаю ее.

7 февраля

В комнате холодно. Рука держит ручку нетвердо, так как вся посинела от холода. Вчера утром у нас в кухне с потолка потекла вода — лопнули трубы. Морозы по-прежнему лютые — 20–25 градусов. Кажется, конца холодам не будет.

10 февраля

Потеплело впервые за эту зиму (температура минус 6–8 градусов). На фронте без особенных перемен, судя по сводкам Информбюро, может быть, не говорят о взятых городах, приберегая их ко Дню Красной Армии (23 февраля). Наш экстернат снова лишился помещения. Где будем заниматься? Неизвестно. Сегодня учиться, поэтому не будем. В воскресенье (8 февраля) ставили с мамой самовар, так как керосин на исходе. Рубил лучинки и сечкой отрубил маленький кончик большого пальца. Теперь заживет не скоро. Вчера два раза садился писать стихи, но безуспешно — ничего не вышло, а написать что-нибудь очень хочется. Читал вчера стихотворения Некрасова, они-то и вдохновили меня. Во мне иногда возникает потребность, как у пьяницы, увидевшего водку, излить на бумагу свои мысли и чувства. Обычно, потеряв часа два, утомив голову, исчеркав листок бумаги, я остаюсь ни с чем. Но изредка удается написать коротенький стишок, что доставляет мне огромное удовольствие.

16 марта

Позавчера и вчера, несмотря на то, что уже середина марта, мороз достигал минус 15–16 градусов, но главное — поднялась сильная, жестокая метель. Из-за заносов не ходят трамваи. Мама от завода шла пешком. Ветер порывистый, колючий — казалось, в лютости своей готов был кожу с лица сорвать. Встал вчера в 6 часов, чтобы поехать к Мише. Оделся тепло и, несмотря на протесты и мольбы мамы, собрался поехать, но, выйдя на улицу, струсил и вернулся домой. Пекли в печке булочки из муки, так как хлеба мало, а свету нет. Замечательно вкусные вышли булочки! К одиннадцати часам, поев горячих булочек, выпив чаю из самовара, я, вопреки советам мамы, поехал. На станции Сокол у автобусной остановки простоял около часу, сел в автобус еле-еле — и то с дракой. Автобус шел только до Павшино, так как дальше дорога была заметена снегом. Шел по шоссе, а потом по полю километра полтора. Вспотел, хотя ветер дул беспощадно. Миши дома не застал, пошел разыскивать. Нашел его в горсовете. Боялся простудиться, ругал себя за то, что поехал. Зашли с Мишей в столовую, он угостил меня обедом. В Красногорске у него всюду знакомые. Я остыл, Миша выкурил папиросу (это уже в его квартире), и мы пошли с санями за картошкой в старый его дом-барак при школе. Я отобрал более крупную картошку (вся она была мороженая) и, нагрузив на сани какие-то мешки, ящик с гвоздями и картошку, мы двинулись обратно. Тяжелые сани зарывались в снег, который был, вероятно, до пояса. Мы везли их по узенькой тропинке среди глубокого снега в открытом поле. Трудный был путь, сани постоянно норовили съехать с дорожки в снег. Чтобы поддержать их, я принужден был по колено погружаться в снег. Я пропотел, рубашка была мокрая, а ветер выл, царапал, впивался в бока, пронизывал и сшибал с ног. Я, вероятно, мог простудиться. Добрались до дому. Миша нагрузил мне еще килограммов десять свеклы, которая имела отталкивающий вид, так как была сморщена и покрыта плесенью. Сапоги, которые я привез, он обещал отдать в починку. Отдохнув, мы пошли к Павшино. Мешок с овощами нес Миша. Снова проклятый ветер хлестал меня. Автобус не подходил. Подъехало такси. Я вскочил в него, и Миша всунул туда же мешок, несмотря на протесты шофера. Я обещал заплатить ему за груз. Он успокоился. Через 20 минут мы уже были у Сокола. Я заплатил шоферу 15 рублей. Мешок был тяжел. Особенно трудно было поднимать его на плечи. С трудом я дотащил его до дому. Я был весь в поту. Выпив кипятку, я лег и лежал до вечера. Болела грудь. Я думал, что схватил воспаление легких — струсил. Выпил аспирин, поставил горчичник и в страхе уснул.

Сегодня у меня плохое состояние, слабость — я стал чувствовать себя стариком. Боюсь заболеть. Как я буду рад, если последствия поездки кончатся удачно. На фронте, как говорит эти два дня советское Информбюро, существенных изменений нет.

19 марта

Вчера вечером, придя домой из школы, застал в Нюриной комнате Мишу и еще какого-то мужчину. Их призвали в армию. Сегодня они отправились по Казанской дороге на какую-то станцию в 150 километрах от Москвы. Михаил ночевал у нас в квартире. Вечером сидели на кухне. Света не было. Топили печку-чугунку, которую я день назад достал с печки, прочистил и пристроил, так что дым шел по самоварной трубе в дымоход. Теперь даже при отсутствии керосина и электричества мы будем сыты. Сегодня утром встретились отец и Михаил. Отец предложил помириться, и к моей радости они помирились. Утром проводил Михаила на Казанский вокзал. На фронте без перемен.

30 марта

Все по-старому. Вчера был в бане, в которую теперь попасть трудно, так как в Москве бань работает мало. Мне бросилось в глаза, как похудел отец. Кожа его стала дряблой и желтой, и резко стали выступать мышцы и кости, между тем как раньше он был толст и красен. А голодовка только начинается, пока, можно сказать, мы ее не видели. За последние дни участились налеты немцев на Москву. Уже три дня подряд объявляются по вечерам тревоги. Вчера слышно было падение бомбы. Во время тревоги я и мама сидели на кухне у печурки, грелись и варили лапшу на ужин. Конец марта 1942 г. Вместе с зимними холодными днями не ушли голодные дни. Я по-прежнему хочу есть и по-прежнему еды недостаточно. Сейчас мой мешочек с сухарями осел, как снег за окном, и не сегодня, так завтра — окончательно исчезнет. Муки остался только пуд. Есть немного картофеля. С первого числа хожу в столовую, в которую отец «по блату» достал мне пропуск. Порядок еды в столовой таков: за первое и за второе у меня из крупяной карточки, которая разделена на ряд талонов по 10, 20 и 40 граммов, отрывают по определенному талончику. Если есть мясные котлетки, отрывают мясной талон. В начале месяца из карточек столовая вырезала по 100 граммов масла, а его месячная норма 400 граммов. К концу месяца должны вырезать еще 200 граммов. Меню очень однообразное. Чаще всего на первое — пшеничный суп, где в тарелку с водой брошено две-три столовых ложки пшеницы. На второе — пшеничная каша: теплое темно-коричневое, клейкое вещество, причем на тарелке его наложено всего пять-шесть, если не меньше столовых ложек. Вот и весь обед. Иногда вместо пшеничной крупы в суп бросают ложку лапши или вместо каши дают маленькую запеканку из той же лапши. По вечерам мы с мамой последние дней двадцать сидели на кухне у чугунной печурки, где было тепло и грелась еда. Но два дня назад включили электричество, надолго ли — не знаю. На ужин мы съедаем с мамой по полной тарелке супа и пьем по ложке рыбьего жира. Суп мы варим из картошки (запас которой вот-вот кончится), свеклы и муки, которой мы засыпаем суп для густоты и сытости. Однако я ложусь спать все же полусытым. С виду я выгляжу неплохо, но все же чувствую, что ослабел. Мама очень похудела, стала костлявой, бледной и тонкой. Грустно смотреть на нее.

Май

Мой распорядок дня прежний: утром дома делаю задание, затем в 11 часов еду в столовую к Никитским воротам, где кушаю обычно пшеничный суп и пшеничную кашу, иногда с котлетами очень маленького размера, иногда без котлет. Возвращаюсь домой и минут через двадцать иду в школу-экстернат. Там я веду себя легкомысленно: смеюсь без причины, острю неудачно и т.д. Успехи в учебе у меня не блестящие. В десятом классе я хорошо усваиваю органическую химию, историю, литературу. Математика и физика, я чувствую, воспринимаются плоховато. Я не научился распределять время, часто отрываюсь от занятий. В 7 часов прихожу домой. Отрезаю кусочки хлеба и ем, залезу в кружку с маслом и с кончика ножа его ем, отрезаю кусочек рыбы — кеты, полученной нами перед 1 мая, и его ем. И так до прихода мамы. Затем мы варим суп. Едим его. Пьем какао, которое купил отец по карточкам вместо сахара, и последние дни закусываем все это кусочком шоколада, который купила мама также вместо сахара. В 10–11 часов ложимся спать. Так проходят дни. Мама очень похудела, мне кажется, она больна, но не хочет говорить об этом.

В Москве сейчас спокойно — тревоги давно нет. Погода, как я уже сказал, наступила дождливая. На фронте без перемен — затишье, но затишье зловещее, оно готовит бурю. Я жду ее. Думаю, что числа 15 мая начнутся тревоги, а числа 20–25 мая развернутся жестокие бои. Последнее время часто думаю в будущем заняться литературой, мечтаю создать грандиозное произведение, охватывающее 1912– 1942 годы. Но, знаю, что для этого нужно не только желание, но и огромная работа, напряженная, утомительная, долгая, нужна усидчивость, терпение. У меня пока отсутствуют эти качества — и это может свести к нулю все мои честолюбивые, амбициозные замыслы. Не обладая терпением, работоспособностью, умением владеть временем, настойчивостью и прочим, я неминуемо скачусь в русло посредственности, проведу жизнь в бесплодных мечтах, нудно, серо, жалко. Без этих качеств я не построю свою жизнь, меня оттеснят, собьют с ног, сотрут те, которые обладают ими. Таков уж закон природы — это ясно. А потому мой лозунг: «С 17 лет приобрести эти качества во что бы то ни стало. Приобрести сейчас, так как в противном случае будет поздно. Срок детства, срок формирования характера истекает». Да, надо исправить недостатки, исправить не только на словах, а и на деле. Быстрая река не страшит хорошего пловца, ему даже приятно бороться с ее течением, одолевать его. Не умеющий плавать страшится реки, и он будет сбит ее потоком, захлебнется и пойдет на дно. Так и жизнь. Практичного, энергичного человека она не страшит, он любит ее, он доволен ею, она ласкает его. Не обладающий этими качествами боится жизни, не доволен ею, и жизнь сшибает его с ног и швыряет в зловонную яму, на дно, в нищету, в разврат, в бесправие.

9 мая

 Вот уже целый год я делаю записи в эту тетрадь. Прошел целый год. Если в том году я писал, что стою перед воротами в настоящую жизнь, то теперь я вошел в эти ворота. Да, детство прошло. Семнадцать лет — лучшие, прекраснейшие, счастливейшие годы моей жизни наступили. За эти 12 месяцев я узнал и прочувствовал, то, чего я не знал, не испытывал за все прошедшие годы. Я узнал, что такое ощущение близости смерти, что такое голод. В этот год я увидел войну, понял, что такое война, явление, кажется, самое обычное и постоянное в жизни человечества, но никогда не приносившее столько разрушений и бед, как нынче. Да, суровый был год, но и полезный, и поучительный, так как он помог мне избавиться от детских привычек, приучил смотреть на жизнь иначе. Однако впереди испытания еще более трудные. Впереди еще много страшных и тяжелых дней. Настоящая жизнь встречает меня бурей яростной, беспощадной. Я еще неопытен, непрактичен, не закален, не окреп ни морально, ни физически. Трудно мне будет бороться с этим смертоносным ураганом, бушующим вокруг. Устою ли я? Но, если я выживу, то он останется для меня хорошим уроком, хорошей закалкой. Сейчас затишье. Но это грозная и зловещая тишина скоро кончится, и ее сменит гром. Страшные дни впереди. Итак, мне, семнадцатилетнему юноше, предстоит перенести много неприятных, страшных испытаний. Что же лгать, я страшусь их, но я и желаю их, ибо приведут меня к жизни той, которую я желаю, ибо только они могут сделать мою дальнейшую жизнь счастливой, плодотворной и полезной.

Мы отправились с мамой за город. Цель нашей поездки — посадка огорода. Я твердо решил завести огород, чтобы в случае чего не умереть с голоду. Длинный путь, последнюю его часть мы шли пешком четыре километра, был для мамы очень тяжел. Вчера был настоящий летний, июльский день. Солнце пекло. Оно делало ходьбу еще несносней. Место нашего огорода находится за поселком Текстильщики. Голое, давно не паханное поле. Недалеко пруд, но, кажется, не проточный, так что выкупаться нельзя. Усталые, пришли на место. Сели на знойном солнце и ждали приезда телеги с лопатами и плугом. Я съел весь привезенный хлеб, правда, его было не более двухсот граммов. Кроме нас с мамой, собралось еще человек 6–7. Когда приехала лошадь, двое простых и более сильных мужчин начали работать плугом. Остальные взяли лопаты и выравнивали очень неровную, изрытую ямами и канавами поверхность участка. Мама тоже взяла лопату, несмотря на мои просьбы не делать этого, так как за нее работал я. Сначала казалось, что копать я не в силах после часовой ходьбы. Но потом я втянулся в работу и копал довольно много. Было очень жарко. Я снял не только пиджак, но и вообще все рубашки. С непривычки и от неумения я натер на ладонях и пальцах большие, мокрые мозоли. К концу дня лопату было держать трудно. Работали мы не много. Больше сидели и даже лежали. Только двое, кто работал с плугом, трудились непрерывно. Я пробовал править лошадью, но неудачно. Она шла не туда, куда полагается, и под конец даже упала, споткнувшись. Хотелось пить, но я воздержался употреблять сырую воду, боясь инфекции. Все, даже врачи, пили ее. Вокруг на поле работали люди. Большинство — приезжие из Москвы. Домой шли пешком два километра.

1941–интересный год. Сколько событий! Сколько потрясений! Сейчас вспоминаю лето 1941 года, день объявления войны, первые сводки, известия с фронта, которые я ловил с нетерпением, дни, полные радостных надежд и, наконец, первые налеты на Москву, а с ними бессонные ночи, блуждание по туннелям метро и подвалам. Затем осень — пасмурная, холодная, дождливая. Волнующие, напряженные дни. Я вспоминаю очереди за продуктами, газетные статьи, полные тревожных сообщений. 16 октября — день паники в Москве, дни ноября, полные напряженного ожидания, и грозные, но спокойные дни. Помню 5 декабря 1941 года и далекие глухие, тяжелые, редкие выстрелы, доносившиеся до Москвы. Помню последовавшие затем громкие радостные сообщения Совинформбюро о наступлении и победах Красной Армии, дни зимы — голодные, холодные, темные, унылые. Помню морозы — жгуче-холодные, бесконечные. Не забуду комнатную температуру 4–5 градусов тепла, вечера в кухне у печурки и суп из муки и двух картофелин. Затем весна, поздняя, дружная, веселая, «ничего существенного» на фронтах. Дни надежд, ожиданий. Вот какой прошел год! Год войны. Керчь пала. На харьковском направлении наше наступление прекращено, сейчас там наступают немцы. Жестокие бои идут под Севастополем, уже более двух недель немцы штурмуют славный русский город. Там напряженное положение. Он, вероятно, падет. В остальном на других участках ничего существенного…